«Время, назад!» и другие невероятные рассказы - Генри Каттнер

— Была ли у него возможность сбить атаковавший вас «харрикейн»?

— Я… Да, герр Виттер.

— Почему он этого не сделал?

— Он… он напевал песню, герр Виттер.

— Песню напевал? — откинулся в кресле гестаповец. — И так увлекся, что забыл нажать на гашетку?

— Да, герр Виттер.

— В таком случае, во имя всего… всего… почему вы не уклонились от «харрикейна»?

— Я напевал ту же песню, герр Виттер.

В ожидании налета Королевских ВВС зенитчик насвистывал сквозь зубы. Хорошо, что сегодня луна. Он поерзал на мягком сиденье и вгляделся в оптический визир орудия. Все готово. Сегодня ночью несколько англичан приземлятся раз и навсегда.

Дело было на одном из постов ПВО в оккупированной Франции, и зенитчик не был особо важной персоной, разве что умел метко стрелять. Он поднял глаза на освещенное луной облачко и вспомнил о принципе негатива: на фоне этого облачка британские самолеты будут казаться черными, покуда их не найдут лучи прожекторов, а затем…

Ну да.

ПРАВОЙ!

ПРАВОЙ!

Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

Эту песенку хором распевали вчера в столовой. Ну и прилипчивая, зараза. Когда зенитчик вернется в Берлин — если вернется, — надо бы не забыть слова. Как там?

БРОсил СЕМНАДЦАТЬ детей голоДАТЬ…

Сознание машинально отбивало знакомый ритм. Зенитчик о чем-то задумался. Нет, его мысли не были связаны с текстом песни. Неужто задремал? Вздрогнув, он понял, что сна ни в одном глазу: стало быть, все под контролем. Песенка не навевала сон; напротив, помогала не уснуть — четкий ритм, от которого кровь веселее струится по жилам.

ПРАВОЙ,

ПРАВОЙ,

Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

Так, смотреть в оба. Когда появятся английские бомбардировщики, зенитчик сделает что должен. Ага, вот и они. Издали донесся еле слышный гул моторов, монотонная пульсация в ритме уже приевшейся песенки, бомбы для Германии оставят всю страну голоДАТЬ,

Семги на ужин нажарила МАТЬ,

А дети кричат: «ОтРАВА!»

ПРАВОЙ!

ПРАВОЙ!

Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

Летят самолеты, рука на гашетке, глаз у прицела…

ПРАВОЙ!

ПРАВОЙ!

Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

Бомбардировщик, привет от британцев, давай-ка без спешки, подпустим поближе…

ПРАВОЙ!

ПРАВОЙ!

Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

Громче моторы, ярче прожектор, черные птицы, семги на ужин… нажарила мать… Где они?

Куда они делись? Пропали. Зенитчик совсем забыл, что должен сбивать вражеские самолеты.

Ушли на цель. Ни одного не осталось. Ничего не осталось, кроме

Семги на ужин нажарила МАТЬ,

А дети кричат: «ОтРАВА!»

ПРАВОЙ!

ПРАВОЙ!

Министр пропаганды смотрел на рапорт так, словно это был не рапорт, а кусачий Иосиф Сталин.

— Нет, — твердо сказал он. — Нет, Виттер. Если это ложь, пусть остается ложью. А если правда, мы не рискнем ее признать.

— Но почему? — возразил Виттер. — Я давно уже занимаюсь этой проблемой и не вижу других логичных ответов. Все дело в песне. Она как чума для немецкого народа, и эпидемию пора остановить.

— Все дело в песне? В безобидной песенке?

— Вы же читали рапорт, — постучал по бумагам Виттер. — Солдаты входят в гипнотический транс. Вместо того чтобы держать строй, пускаются в шаманские пляски и при этом горланят безобидную, как вы сказали, песенку.

— Так запретите ее петь, — неуверенно предложил министр.

— Да, мы можем объявить, что отныне песня ферботен[12], но тогда ее станут напевать не вслух, а про себя. Так устроен человек: он не может не думать на запретные темы. Это один из основных инстинктов.

— Вот почему нельзя признавать, что от этой… песни исходит угроза, Виттер. Нельзя придавать ей важности в глазах немцев. Если песню будут считать всего лишь абсурдным набором слов, она обречена на забвение. Рано или поздно, — добавил министр.

— Но фюрер…

— Фюреру ни слова. Пусть остается в неведении. Поймите, Виттер, наш фюрер — довольно нервный человек. Надеюсь, он никогда не услышит этой песни. А если услышит, не поймет ее потенциальной опасности.

— Потенциальной?

— Из-за этих строк, — со значением поднял палец министр пропаганды, — люди лишают себя жизни. Например, тот ученый, Шнайдер. Кстати говоря, тоже неврастеник, причем с маниакально-депрессивным психозом. Много думал о том, почему семга… почему эти фразы застревают в мозгу. Довел себя до депрессивной стадии психоза и отравился. И не он один. Виттер, только между нами: мы имеем дело с чрезвычайно опасным текстом. Знаете почему?

— Потому, что он — воплощение абсурда?

— Вот именно. Быть может, вы помните стихотворение «Жизнь не грезы. Жизнь есть подвиг!»[13], — и немцы верят, что это так. Мы, арийцы, — представители высшей расы. Мы покоряем другие народы благодаря логичности наших действий, но если сверхчеловек вдруг поймет, что потерял контроль над своим разумом…

— Даже не верится, что эта песня настолько коварна, — вздохнул Виттер.

— Оружием ее не победить. Признав ее опасность, мы удвоим — а то и утроим! — риск для нации. Многим стало трудно сосредоточиться. Некоторые перестают контролировать свое тело и совершают непроизвольные ритмичные движения. А теперь представьте, что будет, если запретить людям думать об этой песне.

— Может, подключить психологию? Объяснить, насколько нелеп этот текст?

— Всем и без того ясно, что «Семга» — малосодержательный набор слов. Нельзя признавать, что он нуждается в пояснениях. Более того, до меня дошли слухи, что в этих строках находят предательский смысл — и это, конечно же, верх нонсенса.

— Что за смысл?

— Намек на угрозу голода. Пропаганда многодетности. Даже отказ от идеалов нацизма. Более того, существует нелепое мнение, что под ефрейтором подразумевается… гм… — Министр многозначительно взглянул на портрет на стене.

Виттер не поверил своим ушам. После паузы он рассмеялся:

— Кто бы мог подумать! Ну и глупости. Но я никак не пойму, почему ефрейтор бросил детей голодать, если у них семга на ужин. Может, у них аллергия на рыбу?

— Это вряд ли. Семга может быть отравлена, — допустим, этот ефрейтор попросту сбежал от семьи и ненавидит детей настолько, что… Капитан Виттер!

Повисла пауза. Через некоторое время Виттер вскочил, отсалютовал министру и направился к двери, стараясь не шагать в такт с ритмом песенки. Министр снова взглянул на портрет на стене, хлопнул ладонью по пухлому рапорту и отодвинул его в сторону, после чего взял машинописный лист с грифом «ВАЖНО». И правда важно: через полчаса фюрер выступит по радио с речью, которую ждет вся